Первые впечатления Лермонтова о столице были самыми неблагоприятными. Ему не понравились ни город, ни квартира, снятая у Синего моста на реке Мойке. С сожалением писал он в Москву приятельнице С. Бахметевой: «Прекрасный дом, и со всем тем душа моя ни к чему не лежит, мне кажется, что отныне я сам буду пуст, как был он, когда мы только въехали. Одна вещь меня беспокоит, я почти совсем лишился сна – бог знает, надолго ли… тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит…».
Не взволновала поэта и первая встреча с морем — «я в роковом его просторе великих дум не почерпнул», но последующая стала источником рождения поэтического шедевра – стихотворения «Парус». Сказалась укоренившаяся привычка к постоянной творческой работе. Новые события по-прежнему находили отклик в его поэтическом воображении. Даже наводнение, за которым он наблюдал из окна, подсказало тему прекрасного стихотворения «Для чего я не родился этой синею волной…».
Маневры в Царском селе. Копия с рисунка М.Ю. Лермонтова, 1837 г. Бумага, акварель
Он продолжает писать, развивая, впрочем, мысли, возникшие еще в период московских лет и все же в откровенных письмах друзьям, часто жалуется на творческую неудовлетворенность: «Ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтобы жить…», «поэзия души моей погасла», «пишу мало, читаю не более…». Восемнадцатилетнего юношу тревожило будущее — в Петербурге возникло новое непредвиденное препятствие: в университете отказались зачесть прослушанные в Москве предметы. Обучение предстояло начинать заново, что его никак не устраивало. После коротких и мучительных колебаний он принимает совет родных избрать военное поприще.
Успешно сдав вступительные экзамены, приказом по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров 14 ноября 1832 года Лермонтов был зачислен вольноопределяющимся унтер-офицером в лейб-гвардии Гусарский полк. "До сих пор я жил для литературной карьеры, столько жертв принес своему неблагодарному кумиру и вот теперь я — воин, — сообщил он в Москву Сашеньке Верещагиной. Поддерживая друга, «милая кузина» писала ему в ответ: "… человек предполагает, а Бог располагает. И на военном поприще Вы всегда будете иметь возможность отличиться; с умом и способностями везде можно составить свое счастье».
В этот первый петербургский период жизни поэт пережил творческий кризис, вызванный не только переездом в незнакомый город с неприятными ему природными и географическими условиями, но и обучением в закрытом военном учреждении, в котором бессмысленные «маршировки» и бесконечные «парадировки» имели почти ритуальный характер. Специфика нравов юнкерской школы заметно отличалась от привычной ему в московской среде: в школе не разрешали читать художественную литературу. Обеспокоенная его проблемами Мария Лопухина, близкий и проверенный друг, советовала ему из Москвы: «Если вы продолжаете писать, не делайте этого никогда в школе и ничего не показывайте вашим товарищам, потому что иногда самая невинная вещь причиняет нам гибель. Остерегайтесь сходиться слишком быстро с товарищами, сначала хорошо их узнайте. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы тотчас увлечетесь».
Напутствия Марии Александровны были своевременны. Близкие друзья ценили в Лермонтове добрый, отзывчивый характер и нежное сердце, но воспитанники юнкерской школы его таким не знали и потому рассчитывать на их понимание не приходилось. Большинство из них принадлежали к знатным аристократическим фамилиям, а их взгляды и жизненные устремления Лермонтову были глубоко чужды. Более того, молодой поэт превосходил многих своих новых товарищей и по уровню развития, кругозору, разносторонним способностям, и по жизненному опыту. Все ложное, неестественное, натянутое, пошлое он стал высмеивать, и мало кому из юнкеров хотелось быть объектом его метких острот и шуток. Но молодость и неизрасходованная энергия брали свое и потому в общих затеях и шалостях, он принимал самое живое участие.
Не отставал он от других и на учениях — был силен и вынослив: крепко сидел на лошади, хорошо фехтовал на экспадронах (саблях). А после учебных занятий, вечерами, уходил в пустые классные комнаты. Просиживая до ночи, работал над поэмой «Демон», писал роман «по рассказам бабушки» о пугачевском бунте, мучительно пытаясь понять причину жестокости крестьян по отношению к помещикам. Тогда же завершил «восточную повесть» «Хаджи Абрек». Она очень понравилась преподавателю словесности В. Плаксину. Возвращая произведение молодому автору, он торжественно произнес: "Приветствую будущего поэта России!"
Петербург. Садовая улица. К. Беггров по рисунку К. Сабата и С. Шифляра, 1820-е гг. Бумага, литография
«Два страшных года» юнкерской школы заметно отразились на его духовных устремлениях, свидетельство тому — откровенному письму другу: «Одно меня одобряет— мысль, что через год я офицер! И тогда, тогда… Боже мой! Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести! О, это будет восхитительно! Во-первых, чудачества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шампанским. Знаю, что Вы возопиите; но увы! Пора мечтаний для меня миновала; нет больше веры; мне нужны материальные наслаждения, счастие осязаемое, счастие, которое покупают на золото, носят в кармане, так табакерку, счастие, которое только бы обольщало бы мои чувства, оставляя в покое и бездействие мою душу!..
Эту «программу» Лермонтов стал реализовывать сразу же после производства его в корнеты элитарного лейб-гвардии Гусарского полка, расквартированного в Царском селе. Начались «кутяжи и шалости разного рода» в кругу гвардейских офицеров, посещение балов, светских знакомых. То общество, которое когда-то производило на него «впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями», на какое-то время стало довольно привлекательным. С товарищами по полку жил дружно, молодые офицеры полюбили его за высоко ценившуюся тогда гусарскую удаль. В скором времени, по свидетельству поэтессы Е.Ростопчиной, он «сделался душою общества молодых людей высшего круга» и стал среди них «первым в беседах, в удовольствиях …, словом, во всем том, что составляет жизнь в эти годы».
Командиром полка был генерал Михаил Григорьевич Хомутов, человек понимающий, умный, терпеливый, всесторонне образованный, за что ценили и уважали его все офицеры. Доверительные отношения между ним и Лермонтовым сохранились и после отъезда генерал на Дон. В 1839 году, прощаясь с ним, поэт и другие офицеры полка поднесли любимому командиру коллекцию своих портретов, написанных полковым художником А.И. Клюндером.
Дружеские отношения сложились у Лермонтова и сестрой генерала, Анной Григорьевной. Он знал о ее глубокой, сердечной привязанности к поэту Ивану Козлову, за которым она преданно и терпеливо его ухаживала. После тяжелой болезни он жил в большой нужде,. В одну из встреч в доме брата, Анна Григорьевна отдала Лермонтову стихи ослепшего поэта, ей посвященные. Взволнованный ее доверием и более всего, жертвенностью молодой, красивой женщины, он их возвратил на другой день уже со своим стихотворением, проникнутым теплотой, задушевностью и искренним восхищением перед силой и красотой человеческих отношений.
Служба в полку, по словам сослуживца поэта, была не тяжелая, «кроме лагерного времени или летних кампанентов по деревням, когда ученье проводилось каждый день <…> В остальное время служба обер-офицеров, не командовавших частями, ограничивалась караулом во дворце, дежурством в полку да случайными какими-либо нарядами. Поэтому большинство офицеров, не занятых службою, уезжало в Санкт-Петербург и оставалось там до наряда на службу <…>».
Лермонтов исключением не был и в Петербурге, где его всегда с нетерпением ждала бабушка, бывал часто. Активная светская жизнь внука ее очень радовала. «Гусар мой по городу рыщет, и я рада, что он любит по балам ездить. — с удовольствием писала она приятельнице. — Мальчик молоденький, в хорошей компании и научиться хорошему, а ежели только будет знакомиться с молодыми офицерами, то толку немного будет».
Но одобренный бабушкой образ жизни внуку скоро наскучил, он испытывает недовольство собой и делиться сомнениями в письме Марии Лопухиной: «… моя будущность, хотя на первый взгляд и блестящая, на самом деле пуста и пошла; я должен вам признаться, что с каждым днем я убеждаюсь все больше и больше, что из меня ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтами и моими неудачными опытами на жизненном пути… потому что мне не достает удачи или смелости!.. Мне говорят: удача со временем придет, опыт и время придадут вам смелости… а почем знать: когда все это явится, сохранится ли тогда что-нибудь от той пламенной и молодой души, которой Бог одарил меня совсем некстати?..».
В это же время поэт пережил большую личную драму, узнав о предстоящий свадьбе Вареньки Лопухиной. Свидетелем тому, как он воспринял это известие, был Аким Шан-Гирей: «Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость – прочти», и вышел из комнаты». Свою боль, мужскую обиду и отчаяние, выразил в драме «Два брата».
Петербург. Полицейский мост. П. Иванов по «Панораме В. Садовникова» 1830-х гг. Бумага, раскрашенная литография
В этот сложный период он ищет выхода в творчестве: отдает в цензуру первую редакцию драмы «Маскарад», поэмы «Сашка» и «Боярин Орша», пишет и оставляет незаконченным роман «Вадим», начинает другой, назвав его «Княгиня Лиговская». С этого времени именно проза будет определять основное направление его замыслов.
Привычное течение петербургской жизни было резко прервано гибелью Пушкина. Стихотворение «На смерть поэта», написанное им в одночасье вследствие "врожденного чувства защищать всякого невинно осуждаемого", стало первым откликом на случившуюся трагедию. По свидетельству писателя И. Панаева «стихи переписывались в десятках тысяч экземпляров и выучивались наизусть всеми». В. А. Жуковский увидел в них «проявление могучего таланта», а при Дворе повторяли мнение императора: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!».
С того дня, как император прочтет правду в шестнадцати последних строчках стихотворения "На смерть поэта", имя молодого автора, станет ему "лично известно", и поэт до конца жизни будет ощущать на своей судьбе "высочайшее внимание"...
Его ссылка на Кавказ «за непозволительные стихи» завершится меньше чем через год благодаря усердным и настойчивым хлопотам Елизаветы Алексеевны. В январе 1938 года, «прощенный» и переведенный в лейб-гвардии Гродненский полк Лермонтов возвратился в Петербург, обогащенный новыми впечатлениями и творческими планами, с намерением заняться серьезной литературной работой. Его, уже известного поэта, возвратившего с репутацией поэтического наследника и защитника Пушкина, благосклонно принимают в «большом свете». Но, вскоре, пристальное внимание аристократического общества его утомит, и он признается в этом другу: «В течение месяца на меня была мода, меня буквально рвали друг у друга… Все эти люди, которых я поносил в своих стихах, стараются осыпать меня лестью. Самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихов и хвастаются ими как триумфом. Тем не менее, я скучаю».
Со всей своей страстностью он отдается литературе и три его петербургских года — 1838-1840-й и часть 1841 — последние в жизни, станут годами его литературной славы. Он работал много и плодотворно.
Его произведения стали регулярно появляться в журнальной периодике: в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» — «Песня про царя Ивана Васильевича…», в пушкинском «Современнике» — «Бородино», «Тамбовская казначейша» и шедевры его лирики — «Дума», «Поэт», «Казачья колыбельная», в «Отечественных записках» — стихотворения «Ветка Палестины», «Три Пальмы», «Дары Терека» и «Дума» — произведение, ставшее программным для этого журнала и повести из «Герой нашего времени» — романа, ставшим эпохальным в развитии русской литературы. Эти, по определению издателя А. Краевского, «драгоценные подарки», сразу привлекли внимание всей читательской публики Петербурга и многие ее представители увидели в молодом авторе «надежду отечественной словесности».
В круге его новых постоянных знакомых — люди образованные, истинные почитатели искусства, «цвет петербургского литературного круга» — В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, И.А. Крылов, В. Ф. Одоевский, В.А. Соллогуб, М.Ю. Вильегорский и др. Понимание и самое дружеское участие он находит в доме вдовы историка Н.М. Карамзина и его дочери Софьи Николаевны. В ее салоне, «в пропитанной самой искренней симпатией атмосфере», Лермонтов с полной откровенностью обсуждал свои творческие планы, делился написанным и именно в нем нашел истинных друзей, в общении с которыми в полной мере раскрылась его обаятельная, цельная, гармоничная натура. Через годы, писатель А.В. Дружинин, обобщая материал о поэте, собранный в беседах с людьми, дорожившими дружбой с поэтом, напишет об этом свойстве его характера «стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие огорчений, отчасти просто через прихоть молодости, — для того чтоб разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре».
Патриот своего отечества, он не смог промолчать и остаться безучастным, услышав на балу графини Лаваль язвительные реплики сына французского посланника, усомнившегося в национальном достоинстве русских. Заносчивый француз услышал от молодого поручика достойный ответ: «В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем себя оскорблять». Спор закончился поединком и Лермонтов, принимая вызов, четко осознавал, чем он рискует. В качестве наказания рассматривался вопрос о лишении его чинов, дворянского достоинства и разжалования в рядовые, но Николай I принял в уважение причины, вынудившие поэта участвовать в поединке — «…не по одному личному неудовольствию с бароном де Барантом, но более из желания поддержать честь Русского офицера». Наказание смягчили, определив его перевод из гвардии в действующую армию, в расквартированный на Кавказе Тенгинский пехотный полк, «тем же чином», что означало понижение в звании, т.к. поручик гвардейского полка в звании на три чина превышал поручика полка пехотного. Последствия могли быть более безболезненными, если бы поэт принял «правила игры», предложенные графом Бенкендорфом. Желая "очистить репутацию" молодого француза, влиятельный шеф жандармского отделения стал предлагать свое покровительство, а в качестве благодарности требовал письменных извинений де Баранту за то, что не воспользовался своим ответным выстрелом и, таким образом, одержал моральную победу. От этой «руки помощи» Лермонтов отказался и предпочел отправится на Кавказ, под пули: "Еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля…, а если возьму, пришлю по пересылке», — отшутился он в письме Алексею Лопухину.
Пока тянулось долгое военно-судное дело, Лермонтов, находясь под арестом, вдохновенно работал. «Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает… Душа его жаждет впечатлений и жизни», - писал о нем В.Г. Белинский в Москву приятелю. Неприязненное отношение великого критика к поэту, возникшее после первой их встречи на Кавказе в 1837 году коренным образом изменилось, когда Белинский в марте 1840 года посетил Лермонтова, находящегося в Ордонанс-гаузе Арсенальной гауптвахты. «Недавно был я у него в заточении, — писал он через несколько дней, — и в первый раз поразговарился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! ...Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей».
Незадолго до дуэли издатель А.Д. Киреев обратился к Лермонтову с просьбой отобрать стихи для отдельного сборника, при этом нисколько не ограничил его объемом будущего издания. Из почти 400 стихов всего 26 и две поэмы из 30, написанных к этому времени выбрал для печати поэт.
Уважение к читателям, взыскательность и строгость его по отношению к себе удивительны! Зато никто из поэтов не начинал свой путь в литературе таким сборником. Спустя годы философ и писатель В.В. Розанов даст ему очень верное определение: — «Это вещий томик — словно золотое наше Евангельице, — Евангельице русской литературы…»
Свой первый и одновременно последний прижизненный сборник стихов Лермонтов увидит зимой 1841 года, когда приедет в Петербург в отпуск.
Журнал «Отечественные записки», публикуя его стихотворение «Родина», сообщал читателям новость о том, что Лермонтов «привез с Кавказа несколько новых прелестных стихотворений, которые будут напечатаны в «Отечественных записках». Тревоги военной жизни не позволяли автору спокойно и вполне предаваться искусству, которое назвало его одним из главных жрецов своих; но замышлено им много, и все замышленное превосходно».
Три месяца, проведенные им в столице, по свидетельству Е. Ростопчиной, были «самые блестящие и счастливые в его жизни». Веселое расположение духа его не покидало, он был окружен заботой бабушки, вниманием близких и друзей. Он определил свой жизненный путь и в полной мере осознал «зачем признан в свет». Более чем когда-либо ему хотелось выйти в отставку и совершенно предаться литературной деятельности. Одним из заветных желаний было основание нового журнала, с концепцией которого он поделился с издателем «Отечественных записок» А. Краевским.: «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европою и за французским… Мы в своем журнале не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь в каждой книжке доставлять что-либо оригинальное».
Этим планам не суждено было сбыться. На масленичной неделе его пригласила на бал графиня А.К. Воронцовой–Дашковой, испытывавшая к Лермонтову чувства искренней симпатии. Но появление опального поэта на приеме, который почтили своим присутствием члены царской семьи, «нашли неприличным и дерзким». Всего более негодовал по этому случаю дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель. Игнорируя хлопоты Елизаветы Алексеевны о прощении внука и его выходе в отставку, 11 апреля он вызывал поэта в штаб и сообщил ему предписание в 48 часов выехать из Петербурга и отправиться на Кавказ в Тенгинский пехотный полк.
На следующий день друзья поэта собирались у Карамзиных на проводы Лермонтова. Поэта терзали дурные предчувствия, его успокаивали, отвлекали беседой, а он, неожиданно для всех, «завладел освободившимся местом» возле женщины, с которой никогда прежде намеренно не общался, более того избегал, несмотря на самый теплый прием, который ей всегда оказывали в этом гостеприимном доме. Это была Наталья Николаевна Пушкина, вдова поэта. В завершении их долгой и, как отметили присутствующие, сердечной беседы, Лермонтов признался ей: « Когда я только подумаю, как мы часто с Вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, но в разных углах! …Я видел в Вас неприступную холодную красавицу, готов был гордиться, что не починяюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постигнуть ее обаяние искренности, чтобы унести с собой вечный упрек в близорукости, бесплотное сожаление о даром утраченных часах…Когда я вернусь…уже никто не сможет помешать посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным». Их прощание было самым задушевным, а Наталья Николаевна позже, призналась в том, что с гибелью Лермонтова лишилась близкого ей человека. Рассказывая об этом дочери, она добавила: «Но мне радостно думать, что он не дурное мнение обо мне унес в могилу».
14 апреля 1841 года М.Ю. Лермонтов навсегда покинул северную столицу.
Источник: издание музея-заповедника "Тарханы" "Лермонтов. Жизнь и творчество". Фрагмент статьи "В дальном северном краю", лл. 79-87.
